Андрею Добрынину – культовому деятелю куртуазного маньеризма, потомственному преподавателю системы высшего образования, а также маститому редактору, сотрудничающего со многими ведущими издательствами – исполнилось 55 лет.

Красивый юбилей: «две пятёрки» – такое грех праздновать простым портвейном «три семёрки» в парке на скамейке… А посему – юбилейные торжества (совмещённые с творческим отчётом за плодотворные десятилетия) прошли в статусном пивном ресторане.

Юбиляр – весь из себя такой благообразный, заслуженный, размеренно седой и при солидных очках. А свои вирши читал исключительно в патетическом тоне, с каменным лицом и возвышенно горящим взором. Всё бы ничего – не привыкать! – но перед зачитыванием специально заранее испросил у зрителей прощения за «скабрезлости и табуизмы». Чем, в общем-то, озадачил часть собравшихся, мало знакомых со своеобразным творчеством Добрынина (и, видать, забредших на литературное мероприятие по объявлению в прессе).

Тут даже словосочетание «культурологический шок» как-то не очень подходит – не передаёт всей глубины недоумения на лице и ширины ужаса в глазах…

Забавно было наблюдать, как ненароком сопричастные торжеству рафинированные эстеты в смятении «чесали репу». Расчёсывая, в конечном счёте, до крови… А в перерывах между вдохновенными строками – неистово вопрошали себя: «А нет ли тут скрытого двойного дна: тайно запрятанной оппозиционности… или тонко завуалированной протестной активности»?

Хотя захтлого духа поэтического политиканства не было и в помине. Просто поэзы юбилярца были «несколько необычны»… если не сказать больше!

Впрочем, во всём остальном торжественность момента соблюли «от и до». Восторженные слушатели благолепно вручали виновнику красивой даты безмерные букеты из бардовых роз. Приглашённые гости зазывно декламировали стихи собственного розлива и с чувством тренькали по струнам гитар. Плюс к этому – традиционные тосты и расцеловывания с именинником, да устойчиво периодические подзывания официанта с настойчивыми просьбами «повторить по сто».

Что до выступления Добрынина – то тут, скорее, нужно говорить об особом иррациональном самоманифестировании. Причём в обильном соусе удручающей обывателя эпатажности. И дело тут не в чисто внешних эффектах, типа запретных тем или абсценной лексики. Скорее – в каком-то особом контркультурном взгляде, в «инобытийной» смыслокреативности, в чересчур уж отстранённом, «нездешнем» взгляде на привычные вещи. Парадоксальная философичность, помноженная на своеобразно преломлённый эстетизм – ведёт Добрынина в слишком уж Запретные дали, ещё дальше, чем просто «за грань Добра и Зла». В некую точку изначального, незамутнённого нигилизма, где напрочь отрицаются все условности тварного бытия.

Туда, где сам автор становится недоступен – подвешивается в особом индивидуальном пространстве, «вне зоны» доступа привычных каналов приёма информации. И потому – вызывающе непонятен подавляющему большинству ценителей изящной поэтики.

«Бог Зла достоин сожаленья – как всё, что действует в миру!», – восклицает лирический герой Андрея Добрынина. И в контексте блёклой иллюзорности наблюдаемой замшелой тварности – по-своему прав! Именно внутренняя агрессия против обмиршвления сакральных пространств и приводит Добрынина к парадоксальным поэтическим выводам.

Скажем, он начинает подробно сравнивать, как явления одного ряда – истинных гурманов с идейными Дон-Жуанами, и, соответственно – гастрономические удовольствия с любовными утехами. Данное сопоставление – увы, явно не в пользу последних: «Душа у женщин как-бы есть //но вкуса им недостаёт!» Обвинить в сексизме? Да это будет самое мягкое обвинение! Ведь по стихам мэтра Добрынина безутешно плачет добрая четверть статей Уголовного Кодекса!

Особенно скверно дела обстоят с толерантностью… И, более всего – к себе, к собственному несовершенству. Нещадное поэтическое самобичевание сродни самой оголтелой флагеляции, осуществляемой в духовном экстазе. «Хотя бродягой стать, чтоб беспредельно пасть//чтоб дерзко растоптать все нормы общежития//и всё, что нравится – без размышленья красть //а после – убегать необычайной прытью…», – буквально стонет эпатажный поэт и подобное публичное покаяние в бессознательных греховных импульсах являет собой едва ли не мистический катарсис.

Неслучайно мэтр метафизики и большой знаток Внутреннего Потаённого, Юрий Витальевич Мамлеев, высказался о творчестве неистового в упреждающих саморазоблачениях пиита следующим образом: «Добрынин порой так яростно живописует то, сколько в нём зла, что поневоле начинаешь верить – он добрый человек. Герой его лирики – персонаж всем хорошо знакомый – настолько очевидный, насколько очевидна «ущербность жизни», блестяще и самобытно выраженная в этих стихах…».

Прав, прав проницательный Мамлеев: если уйти от первого, чисто внешнего эпатажного слоя, то в стихах Андрея Добрынина просто бездна гневного упрёка извращающей Изначальное Совершенство меркантильной действительности. Это уже не просто протест – это безудержный бунт, сметающий все тщедушно нарождающиеся внутренние оправданья. Причём, бунт хорошо спланированный и умело выстраданный – на фоне изысканного поэтического стиля, строго выверенного по ритмике и стилю. А также насыщенного иносказаниями языка, избавленного от столь модной ныне расхлябанности, разухабистости и смысловой небрежности. Безудержно расцвеченного психоделическими осмыслениями и «нездешними» отображениями привычной действительности. Как сам Андрей проговаривается в своих четверостишьях: «…цветной несказанный язык…».

Но вот что касается «видимой» концептуальной линии… Тут не для впечатлительных!

Фасад поэзии Добрынина, выставленный для всеобщего обозрения, пугает «ортодоксов от культуры» своей слишком явной, даже можно сказать – хамоватой «неформатностью»!

Вроде, ну что можно ожидать сколько-нибудь осмысленного от задиристого стиха, где уже в первой строке многозначимо указывается: «У меня обсераются гости…». Чур меня, чур! А приглядеться пристальнее – так прямо глубины экзистенциальных переживаний и умозрительных прозрений! Потому как дальше – после всестороннего душевного анализа действительности, данной Добрынину в ощущениях – следует оригинальная раскодировка таинственно-эпатажного поэтического опыта. И находится она в стороне от привычных представлений о физиологических процессах в организме! Ведь речь идёт о неистовом духовном поиске поэта, которого более бесхитростные в философском отношении индивидуумы буквально панически пугаются. Образ поэта настолько ужасен в своей отстранённой запредельности, ну «…а мысли – такой глубины, что простой человек обмирает и расслабленно валит в штаны…».

Такая метафизическая эквилибристика, такое поэтическое балансирование в инфернальных эмпиреях находится не только за гранью успешно укоренившейся морали и формальной «рукопожатности», но и в опасном отдалении от уютных берегов юридически неподсудного творчества. Здесь не просто банальная мизантропия, но и глобальная вселенская скорбь Падшего Ангела поэтики, тоскующего по Несказанному!

Вот как, например, решает автор вечную тему «Мементо мори»: «… Как возвышает веянье могилы! // Вошли в сортир – три жалких педераста// а вышли – два ужасных некрофила!».

Уверяю вас, эти строки, завершающие жуткий поэз – самые безобидно звучащие! Самые «белые и пушистые»… На всё остальное – классически: «нет слов – одни эмоции!»

От строки к строке, от произведения к произведению – ощущаешь нарастание гнетущее давление «жуткой запредельщины», столь органично и беззаботно расползающейся в добрынинском творчестве.

И столь буйный рост иномирного поэтического накала – не может не пугать. Видимо подсознательно ощущая свои идейные и эстетические нестыковки с окружающей действительностью, юбиляр горестно пророчествует о горькой судьбе поэта: «А рост – лишь пули прерывают,// лишь пули в область головы!».

…Следует отметить, что слушатели несколько «прифигели» от свалившегося на их ухоженные головы мировозренческого счастья: ведь подобную многоходовую поэзию необходимо употреблять лишь строго в гомеопатических дозах под пристальным контролем лечебного персонала стационарной клиники.

Наверное, потому из чувства гуманизма и сострадания к собравшимся – на сцену были приглашены гости, творящие в более ожидаемом ключе. Поэты-инфоромантики, Николай Калиниченко и Андрей Щербак-Жуков, на два голоса и три глотки зачитывали удачные стихотворные цитаты из недавно вышедших собственных сборников.

Николай отметился добротной стилизацией под викторианскую поэтику, (поданную, правда, в несколько необычном ключе): «Саксонская лошадь в английской постели… /…/ Над ними Биг-Бен, замороженный пенис…». Андрей Щербак-Жуков традиционно порадовал публику удачным поэтизированием жизненных перипетий созвучных представителей фауны. Его «лангусты и мангусты», «сайры и кайры», а также бессменный хит «троглодит и трилобит» в очередной раз заставили зрителей прослезиться.

Представляли себя и другие представителя творческого мира Первопрестольной: бард Александр Тенишев и автор-исполнитель Сергей Деревянко. Соответственно, первый – молодой и задорный, а второй – умудрённый… и постарше. Тенишев выдал умелую декадентскую стилизацию под надрывный романтизм 20-ых годов прошлого века. Деревянко – суперпрофессионально отбацал костёрно-кеэспешный «гоп-стоп», стилизованный «под начало семидесятых». Но оба сошлись под знаменателем крепкого, добротного ресторанного шансона. Было приятно сознавать, что комические куплеты былинных времён прошли изнурительный, но похвальный в художественном отношении генезис!

…Остаётся лишь назвать место действия всего этого творческого великолепия. Итак, не сочтите за рекламу: эзотерическо-поэтическое действо сподобилось явить себя миру в пивняке с гордым наименование «Швайн». Что в переводе с алеманского обозначает: «свинья».

Думаю – сие вовсе не случайно. Специально для любителей ветвистых конспирологических теорий: тут – мудрость… и кто её регулярно имеет, тот сможет расшифровать потаённые смыслы, которыми так обильно «насвинячил» юбиляр в своих задушевных поэзах…